На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

ТАЙНЫ ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ

25 708 подписчиков

Свежие комментарии

  • Светлана Войтова (Микова)
    Очень интересно. Но очень мало доказательств.👍Самая страшная ка...
  • Наталья Юзеева
    У меня есть эти знки😉 в отличии от некоторых.5 знаков на руках...
  • ВЯЧЕСЛАВ
    Вообще-то вопросы поставлены и, на мой взгляд, совершенно справедливо. Не могли в 30-е годы строить метрополитен с та...Не строили, а отк...

А.Бушков "НКВД. Война с неведомым" - 26часть

Майор со скучным лицом

Я, пожалуй, начну издалека, но тут многое придется объяснить подробно, чтобы лучше понять саму историю…

Кто-то в свое время запустил в обиход неправильное, на мой взгляд, мнение: будто «пехота долго не живет». Я сам – классический пехотинец, прошел три войны, но с мнением этим категорически не согласен.

Потери, конечно, в пехоте были огромные, с этим спорить бессмысленно. Но концепция в корне неправильная, точно говорю.

Постараюсь пояснить, что я имею в виду. С одной стороны, это утверждение вроде бы справедливо. С другой – следует обязательно сделать уточнение. Смотря какая пехота… Потому что ведь и танк на войне долго не живет, а с ним вместе и танкисты, и летчики, и саперы…

Смотря какая пехота. Понимаете, есть интересная закономерность. Если необстрелянный не погиб в первом же бою – а именно на такую ситуацию приходится огромный процент потерь, люди гибнут в первую очередь от неумения выжить – то он начинает понемногу учиться. Он уже соображает, как перебегать, как окапываться, как грамотно себя вести в уличном бою, и так далее, и так далее… Он становится обстрелянным, а такого убить гораздо сложнее, потому что он квалифицировано, с полным правом можно сказать, делает свою работу, он и врага стремится положить, и самому уцелеть… Вот, примерно, так.

И, конечно же, были подразделения, заранее словно бы обреченные на гораздо большую смертность и гораздо больший шанс выжить, чем у других. Штрафбаты, например, штрафные роты. По сравнению с той самой обычной пехотой шансов у них было гораздо меньше, с их-то правилами…

Но я буду говорить об артиллерии. Точнее, об ИПТАП. Это расшифровывается так: истребительный противотанковый полк. То есть артиллерийская часть, специализирующаяся исключительно на истреблении танков и прочей бронетехники противника.

Главная задача, стоявшая перед ними, была – охотиться на танки. Выбивать у врага танки.

Понимаете? Охотники за танками. А танк, как известно, не трактор. Танк может действовать пушечно-пулеметным огнем и маневром. Вот я, например, очень люблю романы Юрия Бондарева об артиллеристах – «Горячий снег», «Батальоны просят огня». Он же сам служил в артиллерии, вы знаете?

Он, конечно, настоящий фронтовик, герой, и романы у него отличные. Но тут опять-таки следует дополнить… Вот, если вы читали, вы наверняка согласитесь, что для бондаревских артиллеристов, хотя они не раз и танки останавливали прямой наводкой, это была не главная задача. Просто получилось так, что танки вышли именно на них, и пришлось… Артиллерия у Бондарева – это общевойсковая артиллерия, выполняющая, в зависимости от ситуации, самые разные задачи.

А ИПТАП имел одну первоочередную задачу – охотиться за танками. То есть лупить прямой наводкой – в то время как танк изо всех сил старался, чтобы не пушка его подбила, а получилось совсем наоборот…

Короче, если называть вещи своими именами, иптаповцы были смертниками. Их, конечно, отличали. У них был на рукаве такой красивый черный ромб с перекрещенными пушечками, им платили деньги за каждый подбитый танк – официально, по правилам – и были свои нормы снабжения…

Но по сути-то своей они были чем-то вроде гладиаторов древнеримских. Кормят на убой, знатные дамы с ними спят, народишко чествует во всю глотку – но задача-то перед ними стоит одна, и немудреная: рано или поздно отдать концы на арене. Выпустят против тебя однажды не такого же головореза, а льва или буйвола – и поди его подбей…

А ведь есть еще такая смертоубийственная вещь, как ведение артиллерийской разведки. То есть – выявление артиллерийских позиций врага, других целей для свой артиллерии. И, самое опасное – корректировка огня.

Человек забирается куда-нибудь на верхотуру, непременно на верхотуру, как же иначе? И по телефону корректирует огонь своей артиллерии. А на верхотуре он, легко догадаться, открыт всем видам огня. Любой опытный командир очень быстро соображает, что на участке его наступления работает корректировщик, отдает команду отыскать и подавить. И, будьте уверены, эту команду выполняют с особым тщанием и охотой…

Так вот, капитан, про которого эта история, как раз и командовал артиллерийской разведкой ИПТАПа. Фамилию называть ни к чему, совершенно, назовем его с глубоким смыслом… ага, Удальцовым. От слова «удаль». Получится очень многозначительный псевдоним, прекрасно передающий положение дел.

Он был удалой, лихой, и, мало того, страшно везучий. С сорок первого воевал в противотанковой артиллерии, за это время получил целую кучу наград – вся грудь, как кольчуга – и, мало того, его ни разу не только не ранило, но даже не царапнуло. Из самых невероятных, безнадежных ситуаций выходил, как та птичка феникс. Позиция разбита, все перепахано, по всему прошлому опыту и физическим законам не должно там остаться ничего живого – а вот Удальцов уцелел. Не в кустах отсиживаясь, ничего подобного – там сплошь и рядом попросту нет таких кустов, нет такого места, где можно безопасно отсидеться. Нет уж, без дураков он воевал. Но был ужасно везучий. Его даже кое-кто втихомолку величал заговоренным. И не каждый, кто это повторял, говорил так в шутку. Знаете, на войне всяческие суеверия, приметы и прочая антинаучная мистика расцветают пышным цветом. Смотришь на исконно неверующего человека – а он себе нательный крестик из консервной банки ладит. И так далее, тут столько можно порассказать…

Ну, и шептались: мол, заговоренный, слово такое знает, талисман имеет… Его, вы знаете, отчего-то не любили. То есть… нельзя формулировать так «не любили». Нужно… Я даже не смогу сразу и подыскать нужное слово…

Понимаете ли, он был мужик не замкнутый, не дешевый, наоборот, веселый, компанейский, без той излишней, чуточку театральной навязчивости, что у других бывает… всегда поможет, всегда приободрит, умел жить с людьми, нормально отношения строить… Казалось бы, к нему просто обязаны относиться с симпатией. А вот поди ж ты… С ним как-то… не сближались. Совершенно не было того, что можно обобщенно назвать «фронтовой дружбой». Вот он, свой, храбрый, заслуженный, открытый всем и каждому – а вокруг него вечно словно бы некое пустое пространство… вроде нейтральной полосы на границе. Вот и со всеми он – и словно сам по себе, не то чтобы его сторонятся, нет, но он – особенный. И отношение к нему такое… особенное.

Примерно так, если вы понимаете, что я имею в виду… Так оно тогда выглядело. Между прочим, его по совокупности заслуг давно бы следовало представить к Герою, но командование, полное у меня впечатление, из-за того самого особого к нему отношения как-то не спешило. Рука, как бы это выразиться, не поднималась писать представление, хотя, повторяю, по совокупности заслуг определенно следовало бы…

Он, по-моему, это отношение прекрасно чувствовал. Не давал понять, что чувствует, но по его поведению иногда становилось ясно, что просекает он это дело, что доходят до него и нюансы, и общая картина…

И вот вся эта история однажды меж нами случилась… Дело было зимой сорок четвертого, в самом конце года. Мы тогда стояли в одном небольшом городишке, ждали приказа выдвигаться.

Мне тогда было очень плохо. Нет, не в смысле здоровья. Мне поплохело душой, если можно так выразиться. Иные это называли – поплыл

Удалось мне однажды вырваться в Москву, сопровождая одного генерала. И получилось у меня целых два дня полноценного отдыха дома, с женой и дочкой. Верно говорили некоторые, что лучше бы таких отпусков не было вовсе…

Дочке было четыре годика. Жена изнервничалась. Жилось им… ну, сами понимаете, как. Война. Тяжело. Командирский аттестат проблем не решает…

И вот, вернувшись на позиции, я и поплыл. Что под этим следует понимать… Как бы внятно…

Начинается с мыслей о смерти. Вообще-то на войне умеешь эти мысли подавить, притерпеться, но иногда накатывает и уже не отпускает. И нет ни сна, ни покоя, начинаешь этой тоской, этой болью переполняться. О чем бы ни подумал, мысли быстро сворачивают на одно: вот убьют, к чертовой матери, и не увидишь ты больше своих, и останутся они без тебя одни-одинешеньки… Как ни борешься, а растравляешь себя, все это превращается в навязчивую идею, чуть ли не в манию.

И вот это – самое скверное, по-моему, что может с военным человеком случиться на войне. Это и называлось – поплыл. Потому что депрессия углубляется, начинаешь осторожничать, думать не о том, как выполнить задачу, а о том, как бы уцелеть, не полезть лишний раз на рожон, увернуться от костлявой, проскользнуть как-нибудь эдак под ее косой, выжить… Это, в свою очередь, не может не влиять на поведение…

А это скверно. Даже не тем, что окружающие видят, что с тобой творится. Становишься другим, не прежним. Если все это зайдет достаточно далеко, можешь однажды совершить в горячем желании уцелеть что-нибудь непоправимое: подвести других, сорвать задачу, струсить, смалодушничать, скурвиться, одним словом. Может кто-то погибнуть из-за тебя, из-за того, что ты одержим этой своей навязчивой идеей – а то и сам погибнешь очень скоро. Давно подмечено: когда человек падает духом, плывет, его по каким-то необъяснимым законам природы как раз и долбанет смерть раньше, чем остальных, выберет. Такой человек становится как бы отмеченным.

Я эти вещи наблюдал не единожды – касательно других. И вот теперь самого приперло. Прекрасно ведь понимал, что со мной творится, но не представлял, как мне из этого пикового положения вырваться. Несло меня куда-то, как щепку течением, и я уже вплотную подходил к той черте, за которой кончается плохо…

И вот тут Удальцов стал оказывать мне особое внимание, определенно. Отношения у нас с ним были обычные, ровные – но с некоторых пор, ручаться можно, стал он вокруг меня виться. Как немецкая «рама» над позициями. Разговорчики заводил, пытался быть задушевным. А со мной было скверно…

И вот однажды, в доме, где я квартировал, состоялся такой примерно разговор. Мы немного выпили, так, не особенно. Разговор как-то незаметно повернул на оставшихся дома родных, на жизнь и смерть. Ну, не сам повернул – это, обозревая прошедшие события, можно сказать с уверенностью: Удальцов его по этим рельсам направил.

Сначала шел обычный треп о том, что смерть в нашем возрасте – вещь преждевременная, обидная и неправильная. Не только потому, что для тебя самого все кончится – вдова останется, дети… Тебе-то уже все равно, а им с этим жить и бедовать в невзгодах… От такой беседы меня еще больше подминала вовсе уж нечеловеческая тоска. Он не мог этого не видеть.

И вот в один прекрасный момент Удальцов нагнулся ко мне, понизил голос, глаза совершенно трезвые и непонятные. И говорит серьезным тоном:

– Слушай, комбат, а хочешь, я тебе помогу?

– Это как? – переспросил я. – И в чем?

Он продолжал:

– Как – дело второстепенное. Вопрос – в чем… Хочешь жить?

– Я, – отвечаю, – пока что и так живой…

– Вот именно, – говорит Удальцов. – Пока что. А что будет завтра, неизвестно. Вот прямо сейчас какая-нибудь крылатая сволочь разгрузится бомбами над городишком – ночь на дворе, но погода вполне летная. И – привет родным… Упадет бомба прямо сюда – и конец тебе…

Я усмехнулся:

– А тебе? Ты что, по своему везению опять уцелеешь?

Он ответил очень серьезно, глядя мне неотрывно прямо в глаза:

– В том-то и фокус, что уцелею. Достанут меня из-под развалин живого и целехонького…

Я был злой, взвинченный, понимал, что лечу куда-то в яму. И спросил весьма даже неприязненно:

– Слушай, – говорю, – Удальцов… Болтают всякое. Но я привык полагаться на собственную голову… Вот скажи ты мне: ты что, и в самом деле слово такое знаешь? Имеешь талисман? Или тебя бабка-знахарка от смерти заговорила?

Он ухмыльнулся – улыбка была вроде бы беззаботная, веселая, но какая-то неприятная. И глаза при этом оставались совершенно не веселые, колючие. Смотрит мне в глаза и отвечает:

– Предположим, конечно, не бабка… Но мысли у тебя, комбат, идут в правильном направлении. Ага, заговорили… Хочешь, он и тебя заговорит?

– Кто?

– А какая тебе разница? Кто надо.

– Скажу тебе честно, – ответил я. – Мне на свете хреново жить и без таких дурацких шуток…

– Что тебе хреново, я это уже понял, – сказал Удальцов. – Понял даже, что тебе совсем хреново, уж извини. Что с тобой происходит, ты сам прекрасно понимаешь, и знаешь, чем это, как правило, кончается. Братской могилкой. Верно ведь? Ну вот, головенку повесил с таким видом, что сразу ясно: все ты и сам понимаешь… Давай выручу, комбат. Очень я к тебе отчего-то расположен, нет сил смотреть, как тебя ведет прямым ходом к дурацкой гибели… Чего тянуть кота за хвост? Пойдем…

– Куда?

– К тому человечку, который только и способен помочь твоей беде…

– Так он что же, здесь? – удивился я.

– А где ему быть? – говорит Удальцов. – Вовсе даже неподалеку…

– И что будет?

 

наверх